Хлопнула дверь. Пламя свечей сплясало финал балета «Принцесса без дракона». Михаль крякнул, поудобнее устраивая ногу, закованную в лубок; потянулся к бутыли. Плеснул обоим:
— Ну, за тебя, Родни! Если б не ты, я б уже рыб кормил… Пока Гвоздила возглашал здравицу, обезьянка проворно завладела кружкой матроса. Сунула мордочку, принюхиваясь, отчаянно чихнула и отодвинула кружку подальше. Хорошо хоть, не опрокинула, не разлила.
— Угомонись, Анри, — погрозил моряк пальцем. — Ты шмурдец не пьешь. А я выпью…
Обезьянка состроила потешную гримасу. Эх, подруженька, недооценила ты железного барона! Хороша идея, да не твоя! Обезьяний эфемер, которым Конрад предложил вигилле «накрыться», идя на встречу с вором, имел ряд неоспоримых преимуществ. При обезьяне говорят без боязни. Иное дело — портовая шлюха. У шлюх не язык, а помело; шлюх в койку тянут, а не за стол. Обезьянка не обязана хлестать жуткий шмурдец, может привередничать насчет еды, а понадобится — обследует хоть весь дом, от подвала до чердака.
Основными недостатками были вынужденный «обет молчания» и назойливый интерес мальчишки. Позволять гладить себя той же лапой, какой только что вытирали мокрый нос, вигилла не желала категорически. Спасибо барону — отвадил сопляка.
— Она яблоки ест? Рано обрадовалась.
— Ест, если чистые. Грязными Анри швыряется. И очень метко.
Малец шустро спрыгнул с сундука и выскочил за дверь.
— Ты где по кафке фрустрить выучился, Родни? Моряк, не из фартачей, а фрустришь так, что любо-дорого…
Здесь, в доме Брыхты, при хозяйке и ребенке, Гвоздила «кафкой» не злоупотреблял.
— Это я теперь моряк. Мы с Леоном Карнаухим в Анхуэсе, знаешь, какие дела вертели? Нас казенный трындарь сдал, внедрила. Леону — петля, кузарям — алмазные копи, а я ушел. Решил подальше сплясать, нанялся на барк «Счастливое избавление», к капитану Шарки. Год, другой, смотрю: рейсы наваристые, команда в доле… От добра добра не ищут. Остался плавать…
— Завязал? На гордиев узел? Бывает. И не такие фуцыри завязывали… Был у меня в Бадандене знакомец, Санчо Прочухан. Штуцер — Мама моя Нижняя! Любой замок — его хоть на двери, хоть на казне, хоть от Овала Небес! Синдикат Маландринов грамоту Санчесу выписал, почетную, на веки вечные…
Барон зачерпнул ложкой крольчатины с подливой.
— Санчо Прочухан? — поинтересовался он как бы между делом. — Нет, не знаю. Мне Карнаухий звонил про бедового грамотея, так его Санчесом Панчохой звали…
— Он самый и есть. Знаменитый кузарь, из тертых. Ответ Анри знала заранее, за мгновение до того, как Гвоздила открыл рот. Байки стряпчего, трехрукая тень, скользкое имя вора, постоянно выпадающее из памяти, счастливое избавление Гвоздилы из узилища, драка в порту — мозаика собиралась по кусочкам. Без Высокой Науки здесь не обошлось. Незначительные, на первый взгляд, мелочи, сочетание времени и места, слова и взгляда, — все это говорило мантиссе еще и о другом.
Трехрукая тень вора-хромца краем падала на шестерку теней пропавших квесторов.
Сливаясь в одно целое.
Не зря она настояла на своем присутствии здесь! Правда, пришлось сделать изрядный крюк, оставив дома Гиббуса. В Мерную Рощу, где стоял дом Брыхты, добрались очень поздно.
— Я яблоко принес! Чистое!
— Анри, хочешь яблочко? Вижу, хочешь. Бери-бери, я разрешаю.
Ага, их светлость милостиво разрешили. Век помнить будем, благодетель.
— Это тебе, — малец сунул яблоко издали, моргая с опаской. Боялся, трусишка, что зверек его укусит. — Кушай, макачка. А то они сами жрут, а тебе не дают. Возьми, оно вкусное!.. и чистенькое…
Речь мальчишки неожиданно растрогала вигиллу. Взяв яблоко, чистота которого вызывала сомнения, Анри изобразила благодарность по-обезьяньи: подпрыгнула на табурете, закивала головой, кланяясь, скорчила умильную рожицу. Довольный, Брыхтин отпрыск засмеялся и снова полез на сундук. Вигилла тихонько сотворила простенький мануал, окружив яблоко флюидами-скребунцами, выждала минутку-и откусила кусочек. Поздний ранет; сорт «Розовый витязь». Небось сперли где-то: «Розовые витязи» на распутье высажены, на косую сажень привиты. Торговцы цену ломят — закачаешься.
— …нет, незнаком. Но слышал много.
— Теперь не услышишь. В завязи он, как и ты.
— Ну, я-то не от хорошей жизни завязал…
— Да он всегда с придурью был, Санчо. В Кальхаре забрался во дворец эмира: через три стены, мимо всей стражи… И что ты думаешь? Сокровищницу обнес? Залез к любимой жене эмира, всю ночь с ней кувыркался, а под утро удрал. Только и прихватил, что перстенек с рубином — эмирша ему сама дала, на память. Стоило, спрашивается, башкой из-за бабы рисковать?! Или еще… А-а, ладно, ну его, балбеса!
Гвоздила помрачнел, без здравицы допил из кружки шмурдец и принялся за бобы. Видимо, следующая история, связанная с великим Санчесом Панчохой, он же Санчо Прочухан, была вору неприятна. Барон не мешал собеседнику утолять голод. Налив себе из бутыли, фон Шмуц украдкой подмигнул вигилле: дескать, ну как?
Обезьянка подмигнула в ответ.
***Итак, тонкая структура личности. Пять тел: матерьяльное, астральное, эфирное, флюидическое, семантическое. Три «кисеи»: аура, умбра, мана-фактура. Три спутника: Имя, Тень, Сияние. А также две равновесные половинки души, верхняя и нижняя, дух-движитель, три промежуточные душицы, чье существование пока выведено лишь теоретически, и лежащая в основе всего жидкая сверхсуть, до которой не смог добраться даже Нихон Седовласец, светлая ему память.
Мы, подруга, и пытаться не будем. Верно?
Нам трех первых эфирно-астральных слоев, сокращенно «эасов», с головой хватит.
Ну-ка, поглядим, что тут у нас…
Заложив меж бровей охранительную складку «шин», Анри щучкой нырнула в 1-й эас. Исследованием теневых структур она никогда не занималась, но в свое время, доверясь настояниям тетушки Эсфири, ходила на факультатив по прикладной умбралогии, к Фриде Траккай — опытной волхвице, прозванной за глаза Железной Феей. Так, подстроим восприятие, чтобы чувства, заточенные на концах, проницали низменную матерьяльность плоти. Пара свечей на столе горела весьма удачно — две четкие проекции внешней тени легко совмещались, воспроизводя объемный плетень, или «черного доппельгангера» Гвоздилы.
Что мы видим? А видим мы уплотнение умбра-ткани, с узелками по краям, нетипичное распределение ш'уит-потоков Хазреда-Уэйста и просто чудовищную флуктуацию вокруг левой руки. Всюду — «частая сеть», а тут — прямо-таки чернильная клякса! С правой тоже не все пучком: частота ячеек «сети» усилена вдвое. Но в 1-м эасе подробней не разглядишь.
Переходим во 2-й.
Погружение в следующий слой далось большой кровью. Хоть ты и м. в. к., подруга, но образование — одно, а сила, грубая мать-силушка — другое. Денек сегодня выдался насыщенный, вырванные годы…
Во 2-м эасе сквозь плетень проступил блик-сигнал ауры вора. Первая «кисея». Опалесцирующие струи мешали сосредоточиться на теневых флуктуациях. У Анри сложилось впечатление, что в пряжу умбра-ткани Гвоздилы вплетены чужеродные нити, — пряжа, гребенная и однониточная, была крученой, вторичной крутки. Эти нити и давали узелки на переходах к нитям врожденным. Не только левая рука, чья тень раздваивалась змеиным жалом, — правая тоже выглядела удивительно. Словно Лесорубу Озерному приделали сразу две руки из железа: одну вместо десницы, утерянной в бою за честь королевы Гвендолен, а вторую, шуйцу, — про запас, на всякий случай. Королев много, чести мало, глядишь, еще чего отрубят…
Стало у Лесоруба три руки: две железные и одна родная.
Тяжело вздохнув, Анри начала протискиваться в 3-й эас. Под контролем Фриды она добиралась и до 5-го, но сейчас даже тройка давалась с трудом. Эфир загустел до консистенции тыквенного суфле, посыпанного тертым сыром флогистона. Приходилось давить и раздвигать, взбивать и перемешивать, пока впереди снова не забрезжила радуга ауры. Вигилла перевела дух, отодвинула две финальные завесы…
Дымчатые волокна астрал-связей были на месте. Однако, вопреки аксиоме Ферри, они закручивались не посолонь, а в обратную сторону! Спираль вела туда, где смутно угадывался зыбкий ореол семантического тела, мерцая пучками ложных ассоциатов.
Имя, третий Спутник.
«Увы», — трезво оценила вигилла свои возможности.
И вынырнула на поверхность.
***— Говорят, в эти подался… в сусунки. Которые черных кобелей добела отмыть хотят. Тогда и завязал.
— На всех кобелей мыла не хватит, — задумчиво пробормотал барон. — Нет таких мыловарен, чтоб хватило…
— Точно! — обрадовался вор, вылавливая в подливе остатки кроля. — Прочухан всегда на темку гнусил! Видел я его на днях: каким был, таким остался…
— Где? Когда?!
Вопросы сорвались с губ барона быстрей каскадных пироглобул, вылетающих из рук Просперо Кольрауна. Квиз сразу постарался загладить оплошность:
— А сусунку с фартовыми кузарями якшаться не грешно?
— Не-а, не грешно. Ушел Прочухан от сусунков. С кормилой ихним поскулил, и ушел. А видел я его… — Гвоздила наморщил лоб, припоминая, — с неделю назад! Здесь, в Реттии. Он меня сам нашел. Санчо кого хочешь найдет…
— Зачем? Он же в завязи?
— В завязи. А зачем… Я и сам толком не понял. Про руку мою расспрашивал. Пивком угостил. И ушел. Во всем белом.
— На кой ему твоя рука? — Конрад пьяно хохотнул, подбираясь к бутыли. — Украсть собрался?
Гвоздила сдвинул брови, испытующе глядя на ушлого матросика.
— Ты меня за гофрена не возьмешь, если расскажу?
— Не возьму, — пообещал честный барон. — Я тебя уважаю. Ты сказал, как гвоздь забил!
— Опять сказка про руку? — подал голос мальчишка с сундука.
— Заткнись! — окрысился на него Гвоздила. — Излупцую! Смотри, Родни…
Он медленно поднял правую руку, стараясь, чтобы тень отчетливей легла на стену.
— Видишь?
— Вижу.
— А теперь? Гвоздила поднял левую.
— Вроде двоится… Это от шмурдеца. Едкий, з-зараза!..
— Едкий, говоришь? Тогда пей и слушай. Началась эта бодяга пять лет назад…
Малец на сундуке безнадежно захныкал.
SPATIUM XI. СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВОРА, или РАССКАЗ МИХАЛЯ ЛОВЧИКА, ПРОЗВАННОГО ГВОЗДИЛОЙ
Странные гости подсели к ним в таверне «Осел и Роза», в портовой части Бадандена. Михаль Ловчик, Санчес Прочухан и еще двое кузарей — Франтишек Дубарь и Перченый Лис — зашли туда промочить горло перед трудами неправедными. Странники же заявились в таверну, когда воровской квартет не успел пропустить и по первой кружке. Сразу направились к их столу, хотя свободных мест вокруг хватало. Расселись по-хозяйски, махнули тавернеру Ляху Варенику:
— Эй! Бутыль «Чикимальпы»!
Черный малабарский бальзам «Чикимальпа» — пойло редкое, дорогое. По башке бьет веселей кувалды. Похоже ввинчивает, если накуриться трухи от горных сыроежек, растущих в окрестностях Рагнарского ущелья. И похмелья от «Чикимальпы» не бывает. Либо встанешь наутро бодрый и полный сил, либо вообще не встанешь.
Останешься лежать забальзамированный.
От закуски судари странники отказались. Было их трое: один постарше, с аккуратной бородкой цвета черненого серебра, и двое помоложе — румяные, плечистые крепыши. Видать, отец с сыновьями. Сословие? род занятий? — по одежде не разобрать. Наряд добротный, без лишней роскоши; шпаг нет, при поясе — изящные кинжальчики в ножнах. Не местные, это точно. Местные тесаки предпочитают.
Дубарь рогом попереть хотел, набычился и передумал.
Послал к Нижней Маме, для форсу.
— За хороших людей, — поднял кубок сребробородый. — За мастеров хитрого дела.
Выпил и глядит со значением.
Кто за тебя здравицу поднял, того и бык не бодает. Дубарь кивнул, Перченый Лис себе налил; балагур Санчес за словом в кошель не полез, ответ задвинул. Слово за слово, подсели странники ближе. А как бутыль приговорили, так старшой и говорит: знаем, кто вы такие, но нас это нисколько не смущает. Даже наоборот. Хотите, чтоб руки ваши в два раза ловчее да проворнее сделались? Чтоб силы прибавилось?
Прочухан хмурый стал, насупился.
— Волшба? — спрашивает.
— Она, родимая, — хохочет сребробородый.
— А взамен что стребуете?
— А ничего. Еще и сами приплатим.
— Лезла мышь за сыром, — гнет свое Санчес, — да накрылась хвостом. Какой у вас с того интерес?
— Способ новый хотим в деле опробовать, — объясняет старшой. — За то и деньги платим. Если увидим, что все путем срослось — со следующих плату брать будем, и немалую. Как интерес, подходит?
— Мимо проходит, — встал из-за стола Санчес. — А вдруг у тебя волшба винтом завьется и вырастут у меня вместо рук жабьи лапы? Или драконий хвост из задницы высунется? Ищи дураков! Гоните вы их, кузари, в тычки. От стола подальше.
И ушел. Даже пиво не допил.
Остались трое на трое. Долго сребробородый кузарей убалтывал, еще пару бутылей выставил, с закуской… Перченый Лис вышел до ветру и не вернулся — решил, хитрован, в нору уйти, от искуса подальше. Перченый, он за милю чует, когда линять пора. Тут бы и Михалю с Франтишеком задуматься, да бальзам с пивком в голову ударили, дуплетом. Больно заманчиво все выглядело. Еще и деньжат обещали…
Что было потом, Михаль не помнил. Очнулся утром, в мансарде, которую снимал у одной пригожей вдовы. Долго не мог взять в толк: спит он, бредит или подхватил гнилую болезнь? Его бросало то в жар, то в холод; обстановка мансарды плыла перед глазами, подергиваясь дымкой, и вдруг проступала с неправдоподобной четкостью, позволяя разглядеть мельчайшую соринку в дальнем углу. Тело казалось чужим, купленным в лавке старьевщика. Михаль представлялся себе огородным пугалом, набитым соломой. Солома распирала изнутри, толкалась острыми жесткими стеблями, пытаясь выбраться наружу колким острием — от жуткого зуда он едва не сошел с ума.
В углу торчал горбатый призрак, вонял кладбищем и грозил когтистым пальцем: «Не чешись, козлом станешь!» Михаль кричал призраку, что будет чесаться, чем бы это ни обернулось, и чесался, только зря — зуд усиливался.
Спасибо вдовушке: сообразила, что постояльцу худо, вызвала казенного лекаря-дармоеда и три дня отпаивала жильца бульоном из свиных ножек с молоком. Лекарь явился пьяным в дупло, грозился пустить кровь, бормотал невнятицу про какого-то Делирия Тременса, наверное, своего дружка по врачебному ремеслу. На фартовой «кафке» делириями звали тех, у кого темку вкрай скнюкало, так что Михаль обиделся и дал грубияну по шее. Да не рассчитал силы — лекаришку кубарем унесло за дверь, на том курс лечения и закончился.
На четвертое утро он проснулся с головой ясной и пустой до колокольного звона. В теле ощущалась невыносимая легкость бытия. Горбун-призрак ушел, запах погоста выветрился. «Уж не сдох ли я?!» — с тревогой подумал вор. Однако нашел рядом стопку лепешек с творогом, прогнал дурные мысли и набросился на еду. Запив лепешки кувшином грушевого кваса, он пришел к выводу, что жизнь прекрасна.
Обследовав тайник, где хранил заначку, Михаль обнаружил кожаный мешочек с сотней золотых дхармов, новеньких, труррской чеканки. Откуда взялось золото, как оно оказалось в тайнике — этого Гвоздила вспомнить не мог, хоть убей. Мешочек являлся бесспорным доказательством, что договор с колдунами не привиделся во хмелю. Раз так, значит, колдуны сделали благое дело и удалились?
Иначе не заплатили бы, верно?
Михалю немедленно захотелось проверить свежие таланты в деле. Сломав кулаком дубовый табурет, вор обозвал себя делирием (прав был лекаришка!) и решил от дальнейших опытов подобного рода воздержаться. Сила есть, теперь ума надо.
Осталась ли в пальцах прежняя ловкость?
