- А для меня, если насквозь - по-разному. Когда четыре локтя, когда двадцать поприщ, а когда и вовсе тесно. Я не понимаю пространство, как люди: здесь или там. Я понимаю иначе: там, где я есть, и там, где меня нет. Там, где я есть, я уже быть не могу; там, где меня нет, я буду. Вот и все.
Он кивает.
Он что-то понял - и я отдал бы сияние Эйн-Соф, чтобы разобраться в его понимании.
- Ты говоришь: я у тебя был только что - и вот я снова явился, - продолжаю рассуждать вслух, начиная мылить ему шею. Это смешно; рав Элиша хихикает.
- Я так не понимаю время: только что, снова… вчера или сегодня. Я понимаю иначе: это уже было со мной - и этого со мной еще не было. Если было, значит, все, больше никогда. А если не было, значит, еще будет. Очень просто.
Он по-прежнему хихикает.
Хотя я убрал мочалку.
- А ты не такой уж глупый, мой назойливый каф-Малах… Тогда скажи: ты мог бы явиться к дряхлому рав Элише в тот миг, когда ты сам еще стоял здесь, раздражая меня дурацкими разговорами?
Я отрицательно мотаю головой.
- Нет, рав Элиша. Не мог. Для меня открыто все, кроме одного: того места-времени, где я уже был.
- Почему?
- Потому что я помню об этом. Помню, и память захлопывает двери, некогда бывшие открытыми настежь.
- Выходит, ты ограничен только своей памятью? только своей внутренней реальностью?
- Выходит, что так.
Если б я еще знал, о чем он спрашивает? если б я еще знал, что я ему отвечаю?
- Выходит, что так, - повторяю я.
- Спасибо, - отвечает старый, очень старый человек.
Я не знаю, за что он благодарит меня.
Я иду в угол и набираю из кадки чистой воды.
Сейчас я помою ему голову.
- А ты никогда не пробовал поменять их местами, эти реальности, внутреннюю и внешнюю? Ты никогда не пробовал освободиться полностью?
- вдруг спрашивает он.
Вода проливается мне на ноги.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батя сильный. Ишь, как ломится!
Я скоро вырасту.
Я тоже буду сильным - как батя.
Бабочки засуетились. Машут крылышками. Розовая бабочка - пуще всех. С ее крылышек осыпается пыльца, такие яркие красненькие смыслы. От них пленочкам горячо. Там, за пленочками - пожары.
Везде.
Пусть машут. Пусть суетятся. Все равно хрен достанут. Про "хрен достанут" - это дядька Мыкола Лукьяныч научил. Хорошая смысла. Правильная. А Ирина Логиновна Загаржецка бранила дядьку Мыколу Лукьяныча. Ругалась, что смысла невкусная, не для "дитев".
А братик сказал, что теперь один хрен.
Братик молодец.
Тот носатый дядька, что у бати на плечах висьмя висит - тоже молодец. Он знает, что смыслы - это Имена. Его не надо убивать. Раньше я думал, что надо, а теперь передумал. Только цацку заберу. Цацка батькина, чего ее носатому дядьке носить?
У меня болит в животе.
Тяжело.
Батя, думай о своем старике! Думай!
Тогда легче…
Старик, я тебя тоже спасу.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Спать, конечно же, никто не ложился.
Ждали возвращения ушедших за подмогой. Впрочем, "ждали" - вряд ли удачное слово. Вот они, оба посланца: и жутковатый ребенок, заметно подросший за последнее время, и бешеная Ирина. Застыли пустоглазыми изваяниями на верхней площадке донжона; уставились, крепко взявшись за руки, в звездное небо…
Пришлые из-за Рубежа (братья? да, братья…) первые полчаса все дивились. Переглядывались, хмыкали в усы. Один, самый здоровый, даже пальцем осторожно потрогал.
И мигом руку отдернул.
- Что, горячо?
- криво усмехнулась Сале, наблюдая за этим действом.
- Не… холодно! Ледышка! Эй, Сало!
- они что, померли стоя?
- Живы они, живы!
- безнадежно попыталась объяснить женщина, заранее зная: не выйдет.
- Души в поиск отправили, между сфирами, а сами ждут: когда ваши товарищи отыщутся. Вернутся души обратно - и тела потеплеют.
Здоровяк кивнул. Так кивнул, что показалось: судорога ему шею скрутила, не шея теперь - корень древесный. Сразу видно: понятливый малый. До всего своим умом доходит… доходяга. Вот и сейчас: поправил на плече "гаковницу", с которой, похоже, и в постели не расставался, сморкнулся в угол с левой ноздри - и гулко затопал вниз по лестнице.
На стену, должно быть.
- А дозволено ли будет спросить милостивую пани?
- поинтересовался младший брат здоровяка (кажется, его звали Теодор).
- Долго ли им в горних высях пребывать доведется?
Этот оказался на удивление разумен, и дурацких вопросов не задавал. Тут другая беда: на носу Теодора красовались зрительные стекла, в их Сосуде именуемые "окулярами", и они все время напоминали женщине о веселом Стасе, пане Мацапуре-Коложанском.
Хоть и в подвалах сидит выродок, хоть и в клетке заговоренной, а все равно: сердце не на месте… Что, Куколка?
- это ведь Денница, малыш неразумный, тебе про доброго дядьку в клетке рассказал! Еще когда кричала ты криком: нельзя в замок сей! нельзя! его веселому Стасю в надел отписали! пропадем ведь!
Улыбнулся тебе малыш.
"Можно," - сказал тоненько, как отрезал.
Можно.
- …так долго ли, пани пышная?
- Не знаю. Время в Сосудах и между сфирами идет по-разному. Час, два, пять… Смотря, насколько далеко им придется забраться.
- А тогда сомнения берут: как же им подмогу раздобыть? Разве можно сквозь тонкие энергии, как говаривал учитель мой, блаженный Григор Варсава, тела плотские сугубо провести?
Хороший вопрос. Если бы Сале еще сама знала на него ответ! Она молча пожала плечами (вот Варсаву своего и спрашивай, мудрец!), после чего снова принялась разглядывать застывшего мальчишку.
Это странное существо не уставало поражать ее. Поначалу Сале Кеваль относилась к нему с брезгливым равнодушием: уродец, балаганный шут, коего приказано доставить любой ценой. Любой - и это есть также цена ее собственного спасения. Поэтому, когда ребенок начинал упираться, женщина испытывала вполне естественное раздражение.
Но дальше…
Она так и не поняла, в какой момент ей стало страшно. Тогда ли, когда с треском разлетелась на куски крепкая дверь, что удерживала жуткое дитя? тогда ли, когда разом вспыхнул, занялся жарким пламенем дом, где они коротали ночь? Или еще раньше, когда в шестипалой ладони ребенка из ниоткуда явилось червивое яблоко?
Или совсем недавно, когда рвались они сюда из Столицы, рвались напрямую, через все препоны - и гнилой основой лопалось мастерство Сале Кеваль, не доставая, не успевая!… Вот тогда-то и прозвучало рядом смешное: "Ты подвинься, тетя Сале… нам туда, где мышки шепчутся… слышишь, братик?"
Когда ты испугалась?
- тогда, раньше, позже?
Не все ли равно?!
Просто в какой-то миг Куколка вдруг осознала: все ее магические умения, все ее могущественные Имена и тайные амулеты - ничто, пыль на ветру, по сравнению с одним косым взглядом этого нечеловеческого создания.
Нечеловеческого?
Сейчас она уже не была уверена в последнем до конца. Да, мальчишка рос не по дням, а по часам, да, его облик стремительно менялся - но меняясь, черты лица Денницы становились все более человеческими! Еще недавно темная, едва ли не чешуйчатая кожа теперь смотрелась уже просто смуглой. Длиннющие узкие глаза выглядели теперь скорее раскосыми, обычными, хотя и не потеряли своего завораживающего мерцания. "А ведь вырастет - от девок отбою не будет!
- вдруг подумалось Сале.
- Уже и сейчас есть в нем что-то… что?!"
Впрочем, рос чудный ребенок не только внешне. В речи его наивные детские вопросы все чаще мешались с такими фразами, что мороз по коже продирал. Взять хоть недавний совет, на котором едва ли трехмесячный младенец взял на себя роль старшего! Хотя - какой там трехмесячный?! На вид ему уже лет восемь, а то и поболе будет!
Как он говорил:
"Я спасу. Только я должен успеть вырасти…"?
Может, и правда?! может, потому и вырасти спешит, как на пожар?
Успеет?
Спасет?
Не рассудком - душой, опаленным нутром Сале Кеваль чувствовала: этот ребенок - и в самом деле их единственная надежда. Кто же он? Демон? Спаситель? Чудовище?! И какие чувства она испытывает к нему сейчас?
Холодом тянуло от зубцов стены. В трещинах ползали жирные слизни, оставляя за собой слюдяные потеки. Ночные птицы тоскливо кричали во тьме о несбывшемся.
Но Сале сейчас было не до птиц, слизней и холода.
Женщина истово пыталась разобраться в самой себе - и вдруг ощутила со сладостным трепетом, как раскрывается ее внутренняя оболочка, как темная суть ("смысла"?!), сокрытая до поры, медленно поднимается оттуда, из глубин, наполняя все существо гибельным восторгом свободы. Что-то менялось внутри и вокруг нее, плавилось, текло, мир становился ярким, несмотря на ночное время, до краев наполнялся звуками, красками, запахами - и Сале не сразу поняла: она сама здесь ни при чем! Звезды блекли, небосвод наливался радужным сиянием, пахнуло порывом свежего ветра - и площадка донжона слегка вздрогнула.
Теперь уже Сале с любознательным Теодором застыли безгласными изваяниями.
А бывшие статуи… статуи ожили!
* * *Он появился сразу, прямо из воздуха, в огненном ореоле, который, впрочем, мгновенно погас. Отшатнулся к парапету чумак Гринь, торчавший все это время у самого проема, побелел меловым разломом и принялся мелко закрещивать себе грудь. Как успела заметить Сале, эту манипуляцию чумак проделывал при всяком удобном и неудобном случае - всегда с одним и тем же результатом.
Зато Теодор, тоже слегка спав с лица, мигом схватился за пистоль.
Но ни крестное знамение, ни оружие не произвели на пришельца особого впечатления. Пошатнувшись и едва не упав, он первым делом кинулся к ребенку - вовремя успев подхватить измученного сына на руки.
Сына?!
Да, сына! Потому что долговязый гость, демон с разнопалыми руками и светящимися прорезями вместо глаз, не мог быть никем другим, кроме как отцом странного дитяти! Но уже сейчас было ясно видно: сын не станет точной копией отца. Ребенок выглядел куда более похожим на человека. А со временем…
Или со временем все повернет в обратную сторону?!
- Батька! Прошли? Получилось?!
- Получилось… ты жив? жив?!
- демон баюкал мальчишку в объятиях, и по щекам демона текли раскаленные добела капли.
- Во имя Пламени Эйн-Соф, как же ты похож на Ярину!… на мою Ярину…
Сале плохо соображала сейчас. И на ее взгляд хромая Ирина, до сих пор пребывавшая в забытьи, меньше всего походила на сего ребенка.
Впрочем, демонам виднее.
- Да… похож, - бессмысленным эхом откликнулся Денница.
- Ярина… Ирина Логиновна!… А где… где ее батька?
Недоумение.
Недоумение пылает в бойницах-глазах.
- Где? И носатый дядька? Они там, за пленочками? Я ведь обещал…
- Шолом, пани и панове!
- у дальнего края парапета, вынудив Гриня закреститься втрое чаще, ухмылялся белозубым оскалом консул Юдка.
- Носатый дядька таки здесь! А остальные, голубок ты мой, и впрямь… за пленочками. Видать, силенок у твоего батьки на весь кагал не хватило. Ты спроси у него, у батьки-то: и впрямь не хватило? Или просто не захотел их сюда тащить? Что молчишь, каф-Малах?
- Это не мои силы, - в низком голосе демона, которого консул назвал каф-Малахом, лопнула перетянутая струна.
- Это его силы.
Узкий подбородок судорожно дернулся, указывая на сына. А Сале Кеваль тем временем отчаянно пыталась вспомнить: кого называют каф-Малахами? кого?! Ведь она слышала это слово, слышала…
- Я же обещал, батька! Надо ее батьку сюда, надо тоже… - вопль Денницы был полон растерянности.
И еще: совсем человеческой, детской обиды.
- Обещал? Ты?
- Да!!!
- Если так, ты прав, сынок. Просто ты не понимаешь, чего это будет стоить тебе!… нам обоим. Но я сделаю. Раз ты обещал - я сделаю. Раскройся!
Демон осторожно усадил ребенка на каменный пол, спиной к зубцам ограждения.
Глянул вверх, дернув тяжелыми веками.
"Так смотрят слепцы!
- пронзила сердце иглой чудная мысль.
- Или нет: так смотрят… насквозь!"
Сале ощутила, как воздух над площадкой донжона содрогнулся от дикого напряжения эфирных полей. И Денница вместе с так и не пришедшей в чувство Ириной вновь застыли - чтобы каф-Малах попросту исчез.
Совсем.
Без всякого сияния и грома небесного - соль, и та явственней растворяется в воде.
- Вы не знаете, кто таков есть каф-Малах, пани Сале?
- с отменной вежливостью осведомился умник-Теодор.
Не спеша, однако, убирать за пояс пистоль в присутствии консула.
- Каф-Малах?
- насмешкой прозвучало от парапета.
- Ой-вэй, хлопче, чему вас только по вашим бурсам православные меламеды учат?! Ну, ежели попросту, для гоев необрезанных - так это такой себе маленький ангел-еретик!
- Сатана?
- заинтересованно обернулся Теодор, блестя окулярами.
- Люципер?
- Бес это! Чортяка! Тот, кто в скале сидит! Мамку спортил, братика спортил… мне жизнь спортил…
Бормотание Гриня-чумака мало кого заинтересовало.
Жизнь ему спортили… а кому легко?
- Не кидался б ты, хлопче, такими Именами, - посоветовал консул, обращаясь то ли к чумаку, то ли к бурсаку.
Однако на вопрос так и не ответил.
И тут Сале вспомнила! Ну конечно! Ангел Силы ведь говорил ей…
- Это блудный Малах, Теодор. Блудный ангел. Тот, кто отказался от Служения во имя Свободы. Тот, кто однажды преступил Запрет…
Договорить не удалось. Глубоко внизу, в замке, раздался оглушительный грохот, треск, и следом - частая, слитная дробь выстрелов.
Когда-то, будучи по делу в ином Сосуде, Сале уже слышала, как стреляет подобное оружие. Но… откуда?!
И почти сразу женщина увидела: юный Денница, ребенок, которого она искала-презирала-боготворила, тихо оседает боком на выглаженный камень плит.
Бледный, как смерть.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
- Шмалько! Харя твоя непроспатая! Куды целишь?!
- Туды, пане сотник…
- Куды - туды? В божий свет?!
- Добро б в божий, пане сотник… Видали ж: один чортяка на земле, другой на небе! а рядом - и сказать боязно…
Кинул Логин шаблю в ножны.
Кого рубать?
- не Ондрия ж, есаула верного.
- А рядом с небесным пекельником дочка моя сияет, Ярина Логиновна! Это тебе сказать боязно, харцызяка? В тридцать три тебя рассвятых апостола?!
- Да так-то оно так, пане сотник… а все думаю: не мара ли? Отвели нам ясны очи черти да жидовня!
Подошел сотник к есаулу, глядит: а у Шмалька глаз его карий слезой плывет. Не он ли малую Яринку на коленке катал, за ус сивый драть позволял? не он ли за панну сотникову сперва отчизну кинул, в пекло полез, а после боевых товарищей - и тех оставил?
Эх, пан Ондрий… пропадем мы тут, а все одно - вместе.
- Пошли, что ли?
- А то, пане сотнику… пошли. Только, не в обиду будь сказано: в какую сторону?
Петляла тропка под сапогами. Орали в кронах сосен дурные пичуги, изгалялись по-своему. Щебень мелкой осыпью тек впереди, шуршал змеюкой в осоке.
Била "ордынка" по бедру: что ж ты, хозяин? пить хочу!
Нечего ответить.
- Турчонка помнишь?
- невпопад спросил Логин, глядя под ноги.
- Слышь, Ондрий: турчонок, молоденький… под Хотином, в плавнях? Ты ему сперва ухо кромсал… помнишь?
