– Меня никто не видит, бен-Иосиф. Не видит и не слышит – кроме тебя. Не видит, не слышит – и не поможет!
Сцепил зубы, закрыл глаза. Не поможет, верно! Да только не стоит меня пугать! Кто бы ты ни был, я тебя увижу. Сейчас!
Прочь, Тени!
…Узкая дорога над Бездной, всадники-тараканы – гуськом, один за другим, я – такой же таракан. А сзади меня… Сзади меня… Никого!
НИКОГО!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька жив!
Жив!
Я знаю, где он!
Бабочки говорили, чтобы я его не искал, но я все равно его нашел! Только он очень далеко, за всеми пленочками. Мне до него не дотянуться.
Я буду посылать ему смыслы.
Пленочки стали очень-очень твердые.
И черные.
* * *
Мы с дядькой Князем и Теткой гуляли в саду.
Ночью.
Княжич Тор тоже хотел гулять с нами, но дядька Князь его не взял. Он – очень маленький.
Мы смотрели на звезды. Звезды очень красивые. Дядька Князь сказал мне, что звезды – это маленькие мальчики со свечечками. Дядька Князь пошутил. Я смеялся.
Тетка сказала, что звезды – это горячий пар. Совсем горячий. Она так думает. Я ответил, что горячий пар – это не звезды, а то, из чего они состоят.
Она удивилась.
Дядька Князь стал говорить с теткой другими словами. Они думали, что я не понимаю. Дядька Князь говорил, что его обманули. Что его обманул я. Я должен был всех спасти. Но не спас. Не спас, потому что радуга снова в небе. Каждый день.
Радуга очень красивая! Почему дядька Князь сердится?
Я чуть не заплакал, но вспомнил, что мне плакать нельзя.
Тетка сказала дядьке Князю, что я скоро вырасту.
Они стали говорить тихо. Я не подслушивал. Подслушивать нехорошо. Я смотрел на звезды. Звезды красивые. Я искал. Я нашел!
Я нашел!
Меня спросили, почему я кричу. Я сказал, что нашел свое имя. Мое имя – звездочка. Я это знал, но забыл. Потом вспомнил. Звездочка белая и большая.
Дядька Князь сказал, что белую звездочку у них называют Тацел. Я ответил, что слово Тацел мне не нравится. Тетка сказала, что у меня дома эту звездочку называют разными именами. Я ответил, что имя может быть только одно, его лишь произносят по-разному.
Они снова удивились. Я хотел сказать, что имя тетки тоже произносят по-разному. Дядька Князь называет тетку «Сале». Братик называет «Сука поганая» и «Колдунья». Себя она называет «Куколка».
Но я не сказал. Она испугается.
Я не знаю, что означает слово «эвакуация». Надо спросить у братика.
* * *
Добрый дядька далеко. Ему хорошо, но он не хочет обо мне думать. Мне грустно.
Братик смешной. Он опять сидит у кувшина, в котором нет смыслы. Он плачет.
Я хотел его спросить, что значит «эвакуация».
Я хотел спросить его о батьке и мамке.
Я не спросил.
Он плачет. Он ругает плохими словами себя. В словах – черные смыслы. Меня он тоже ругает. Братик думает, что я во всем виноват. Я – и батька.
Я не выдержал и заплакал.
Надо сказать дядьке Князю, чтобы у братика отобрали кувшин. Кувшин плохой.
Тетка не хотела со мной говорить. Тетка боится. У нее во рту – много ядовитых закорлючек. Теперь я знаю – это тоже смыслы, но очень плохие.
Я умный. Я не стал спрашивать тетку, что значит «эвакуация». Я не стал спрашивать ее о батьке. Я спросил, как помочь Ирине Логиновне Загаржецкой. Ей очень плохо. Мои смыслы не помогают.
Тетка мне сказала, что она говорила с дядькой Князем. Дядька Князь не любит Ирину Логиновну Загаржецку. Он ее убьет. И добрый дядька ее тоже убьет, если увидит.
Тогда я сказал, что сам убью их всех. Кроме доброго дядьки.
Тетка не испугалась. Она сказала, что я молодец. А с добрым дядькой она сама поговорит. Потом.
* * *
У меня дома звездочку называют разными словами. Я все запомнил, но эти слова мне не нравятся.
Надо спросить доброго дядьку. Добрый дядька знает много слов.
Бабочки подрались. Они глупые. Из-за них пленочки чернеют.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Странно, она все еще была жива.
Тело словно исчезло. Перестали ныть вздернутые вверх, закованные в железо руки, затихла боль в истерзанном лоне, в разбитых, истоптанных коваными сапогами ногах. Все стало каким-то стеклянным, пустым, ненастоящим.
Но она все еще жила. И это казалось самым страшным.
Окровавленные, потрескавшиеся губы еле заметно шевельнулись. Легкий хрип, стон. Слова рождались сами собой, негромкие, горькие.
У долини огонь горит,
Коло огню турок сидит.
Турок сидит – коня держит,
Коня держит за поводы,
За поводы шовковые.
Биля него дивча сидит.
Дивча сидит, слизно плаче,
Слизно плаче, турка просит…
Ярина не плакала – слезы давно исчезли. Да и поздно плакать. Надо было собраться с силами, привстать, собрать остатки жизни воедино, словно капли со стенок битого кувшина.
Пусти меня, турчиночку,
Побачиты родыночку,
Ще й ридну Вкраиночку.
Сестра сестри промовляе:
Проси, сестро, турка-мужа,
Нехай русу косу утне,
Най до мамки ее пошле.
Все-таки ей удалось приподняться. Стеклянное тело не слушалось, сопротивлялось. Кровь текла из прокушенной губы, но Ярина не чувствовала, лишь краешком сознания дивилась, отчего во рту так солоно.
Най ся мамка не фрасуе,
Най нам вина не готуе.
Бо ми вино утратили
Пид явором зелененьким
Из турчином молоденьким…
Привстала, с трудом прикрыла сухие, словно из ржавой жести, веки.
Прости, Богородица Пресвятая! Прости, мир крещеный, родная земля!
И ты, батьку, – прости!
Удара не почувствовала – словно и не о каменную стену головой билась. Сцепила зубы, застонала, ударила сильней. Еще! Еще! Кровь лилась по затылку, заливала волосы, стекала на шею.
Еще! Еще! Еще!
И тут вернулась боль – навалилась, окутала кровавым покрывалом. Ярина захрипела, дернулась, снова ударилась головой о холодный камень, о равнодушную мертвую стену.
– Не надо! Не надо делать больно!
Чужой голос донесся глухо, словно из несусветной дали.
– Не надо!
Ярина открыла глаза, все еще не понимая, не веря.
Ее соседка, обезумевшая, лишившаяся речи…
– Ирина Логиновна Загаржецка не должна делать так больно! Не должна умирать!
И тогда она закричала. Завыла, забилась, пытаясь порвать державшие руки цепи. А странный, незнакомый голос все повторял, повторял:
– Не надо! Не надо! Не надо!
* * *
Сначала она поняла, что ее руки свободны.
Поняла – и почему-то не удивилась.
На запястьях – кровавые следы, пятна ржавчины, но стальные браслеты сгинули, и цепей нет, и боль почему-то исчезла.
Чужое лицо склонилось, снова отодвинулось.
– Кто вы?
Губы с трудом шевельнулись, но мысль уже жила. Соседка! Та, что была безумной! То есть не была – притворялась, наверное!
– Я не знаю слова. Имя знаю, а слова – не знаю. Я скажу потом. Ирина Логиновна Загаржецка не должна умирать! Я буду давать ей белые смыслы.
Ярина глубоко вздохнула. Странно, тело снова слушалось. Она попыталась привстать, привалилась спиной к холодной стене.
Смыслы? Видать, невидимый толмач совсем службу забыл!
– Ирина Логиновна Загаржецка должна сказать, что я могу сделать. Я не знаю! Я еще маленький!
Она удивилась – и вдруг поняла. Толмач не нужен. Соседка говорит на ее родном языке! Соседка?
– Я скоро вырасту – и тогда буду знать!
– Ты?.. – Девушка подалась вперед, протянула руку, отдернула.
– Ты – не она?
Незнакомые глаза виновато моргнули.
– Я не мог поговорить через пленочки. Эта тетка – пустая. Я сейчас поговорю и уйду. Я не буду больше ей мешать!
Догадка – невероятная, невозможная, заставила похолодеть, отшатнуться.
– Денница? Ты – Денница?
«Я еще… скачу на ивовом прутике. Как ты когда-то. Я смогу помочь, если… Если тот, кто мною станет, вспомнит одну очень важную вещь. Он быстро учится».
– Денница? А что это?
В голосе было такое удивление, что на миг Ярина забыла обо всем. Даже о сыром подземелье. Даже о смерти, что была совсем рядом.
Голос, хриплый, женский – и одновременно детский, чуть растерянный. Глаза…
Его глаза!
– Денница – это утренняя заря, – заспешила она. – И еще так называют звезду, которая всходит и утром, и вечером.
– Звездочка! – В голосе прозвучала радость. – Белая звездочка, такая красивая?
– Да.
Тело в разорванном платье приподнялось, неловко шагнуло вперед.
– Большим… Трудно быть большим! Земля далеко!
На миг Ярина вновь увидела черное небо, оскал Месяца-Володимира – и пальцы, сжимавшие ее руку.
Да, земля далеко.
– Ты вырастешь, Денница, – негромко, даже не думая, что он услышит, проговорила панна сотникова. – Ты скоро вырастешь!..
Услышал! Глаза радостно моргнули.
– Да! Я скоро вырасту, Ирина Логиновна Загаржецка! Скоро вырасту! И тогда я смогу унести тебя из плохого места…
…В черные холодные небеса. Под ледяной свет звезд.
Девушка вздохнула.
– А сейчас – не могу, – в голосе теперь слышалась обида. – Не могу! И даже бабочки не могут помочь. И батька не может. И братик… Скажи, что я могу сделать? Я дал тебе белую смыслу.
Только сейчас Ярина заметила, что уже не сидит, а стоит. Стоит! Ровно! Нога…
Пальцы коснулись рассеченного, плохо сросшегося сухожилия. Нет, рана не исчезла! Просто она может стоять…
Стоять? Просто стоять?
Девушка быстро оглянулась. Жаль, того, кто спас Черную Птицу, еще нет! Жаль, что они не встретятся! Но зато…
Сухие, в растрескавшейся корке, губы дернулись злой усмешкой. Зато ей не придется разбивать голову о грязную стену! Поглумиться над девкой решили, сволочи? Потешиться? До конца дней вы эту потеху запомните!
– Денница, ты… Ты можешь мне дать еще такую смыслу? Чтобы я могла… двери выбить?
Голова с растрепанными волосами неловко дернулась – он кивнул. На миг Ярина увидела все словно со стороны – и вновь усмехнулась. Раньше бы с ума сошла – с оборотнем, чуть не с мертвяком ходячим речи вести!
Ну и пусть! Хоть с Сатаной! Хоть с самим Люципером!
Дверь бы выбить! Волюшки последней хлебнуть! А там – пусть даже смерть. Их родовая, столповая!
– Я могу. Я постараюсь, Ирина Логиновна Загаржецка!
– Меня зовут Ирина. Несущая Мир. Хорошо?
Снова кивок. И вдруг нелепое тело закачалось, неловко подогнулись ноги, закрылись глаза. Закрылись и снова открылись – пустые, чужие.
– Прощай, Несущий Свет, – прошептала она. – Прощай…
Вместо ответа послышалось знакомое тявканье. Безумная соседка отползала в свой угол. Ярина засмеялась и легко шагнула к двери.
* * *
Последнего – восьмого – сердюка она убила уже на ступенях, ведущих во двор. Резв был мужик и неглуп – первым понял, что безумную голую девку ни шабли, ни пики не берут. Схватил ключи, всю связку – прямо в зубы – и как раз успел дверь, железом окованную, отпереть, когда Яринина рука легла ему на ворот.
Не дрался, даже о жизни не просил. И страха в глазах не было – одно изумление. Так и умер с шеей сломанной – удивляясь.
