V
— Даже если сведения не подтвердятся…
— Государь! — Ламберт вскочил. Щеки юноши пылали. — Ваше высочество! Мой учитель лично…
— Перебивать нас, — без малейшей тени улыбки бросил Густав Быстрый, — является государственным преступлением. Совершенное простолюдином, карается усекновением главы. Но я прощаю тебя, ибо не ведал, что творишь. Итак: даже если сведения, предоставленные тобой и твоим учителем, не подтвердятся — Эразм ван Хайлендер обретет пожизненный пенсион, а ты останешься в свите моего сына, ибо в нашем роду умеют ценить верность. Но если выяснится, что ты, рискуя жизнью, сообщил правду…
Слепой Герольд спал в углу, прикорнув на лежанке. Войдя, герцог жестом запретил его будить.
— Тогда во всех геральдических коллегиях узнают, что Жерар-Хаген цу Рейвиш, будущий XIX герцог Хенингский, назначил нового главного герольда при своем дворе. Ученика великого Эразма Слепца, которому не нужны глаза, чтобы видеть.
— Он очень похож на вас, государь… — Юноша-поводырь моргнул. Было трудно смотреть на герцога: будто за морской зыбью уследить пытаешься. И все-таки сходство несомненно. — Этот мальчик. Очень. Именно на вас. На господина графа — меньше…
И второй раз дрогнули губы герцога. Неслышной, едва различимой слабостью, допустимой лишь наедине и допущенной уже дважды в присутствии посторонних. Стареешь, Густав-Хальдред. Стареешь, Быстрый. Откуда-то ударили колокола: праздничные, гулкие. Наслоилась поверх дребедень малой звонницы. Герцог смотрел на Ламберта-поводыря и видел надежду. Дар судьбы. Тайную силу, какую не раз замечал в ныне покойном астрологе Томазо Бенони. Люди, подобные звездочету, редко доживали до настоящей старости: слишком бренное тело не выдерживало напора внутренних расстройств. Пять лет назад, придя к постели умирающего, Густав Быстрый лишь мимолетной тенью на лице позволил себе выказать упрек. «А ведь ты обещал!.. Помнишь?! Звезды ясно говорят: род будет продолжен, причем продолжен именно вашим благородным сыном…» Улыбнулся сьер Томазо. На пороге ухода, светло и счастливо. Видеть измученное, распухшее тело в свете этой улыбки было невыносимо. Три его последних слова: «Звезды не лгут…» Даже обычное «Ваше высочество» опоздал добавить. Или не захотел. Умирающему простительно. Умершему — тем паче. Звезды не лгут… Тогда герцог Густав лишь плечами пожал. А сегодня, глядя на взволнованного поводыря, спиной к рассвету, он видел тайную силу, надежду и звезды, которые не лгут.
Небо тлело на горизонте.
Солнце вставало навстречу желтым рощам октября.
Далеко, у излучины Вешенки, за миг до пробуждения плакал дурачок Лобаш: ему снился Вит-приятель, который больше никогда не захочет играть с дурачком.
КНИГА ВТОРАЯ
— Значит, благо — причина не всяких действий, а только правильных? В зле оно неповинно.
— Безусловно.
— Значит, и бог, раз он благ, не может быть причиной всего, вопреки утверждению большинства. Он причина лишь немногого для людей, а во многом он неповинен: ведь у нас гораздо меньше хорошего, чем плохого. Причиной блага нельзя считать никого другого, но для зла надо искать какие-то иные причины, только не бога.
XLI
— Где?.. — Вит очумело моргал, вертя головой. — Где мы?!
— Кажется, в рефектории… Ответ слетел с губ фратера Августина сам собой. Эхо сказанного еще гуляло вокруг, упирая на «кажется…», но длинные, почерневшие от времени столы с низкими скамьями, свод потолка, ряды стрельчатых окон и главное — изображение Святого Круга на дальней торцевой стене, строго напротив входа — не оставляли сомнений.
— Ре… фре…
— В трапезной, сын мой, — поправился монах, сообразив, что мальчик и слова-то такого: «рефектории» — отродясь не слыхал. — По-моему, мы в монастыре.
И вопросительно глянул на Душегуба.
Мейстер Филипп был вполне доволен собой. Стоял чуть в сторонке, улыбаясь (…переливы струн арфы смущают торжество тишины…) искренне и благостно. Искоса наблюдал за своими спутниками.
— А ты чего ожидал, святой отец? Угодить прямиком на адскую сковороду? Или в вертеп тюрлюпенов? Ты прав, мы в монастыре.
В трапезной царили сумерки. То ли узкие окна препятствовали свету, то ли на дворе сделалось пасмурно, — хотя недавнее утро в Хенинге горело янтарем на солнце.
— Девочка, — вдруг отчетливо произнесла Матильда. Оперлась на ближайший стол, глядя в стену. Вит даже испугался, что старая штукатурка осыплется под этим взглядом-тараном. — Пойдем к ней.
— К кому? — мягко поинтересовался мейстер Филипп.
Наверняка обычная блажь Матильды. Никак не связанная с окружающей действительностью. Глазунья еле держалась на ногах; после вчерашнего «светопреставления» девица была слабей мышонка. Удивительно ли, что заговаривается? И все же Филипп ван Асхе счел нужным переспросить, меньше всего надеясь на ответ.
— К девочке.
— К какой девочке?
— Что сидит на звездных облаках. Защита и оберег. Она везде. Она здесь. Мы пойдем к ней? «Бредит», — с жалостью подумал монах. А Душегуб растерялся. Даже попятился слегка.
С трудом выдавил:
— Откуда… откуда ты знаешь, что это девочка?
— А вы разве не знали? Она ведь давно здесь… на облаках…
Взгляд Матильды Швебиш стал осмысленным, — рывком, сразу. Так просыпается волк. Будто девица заново рухнула в сумрак трапезной, теперь взаправду. Булькнув горлом, она начала грудой тряпья оседать на пол. Душегуб с монахом кинулись одновременно, едва не столкнувшись лбами. Подхватили, не дали упасть.
— Обморок!
— Нет. Просто сон. Переутомление. У нее бывает…
— Надо перенести ее в келью. Пусть отдохнет. Идемте.
Мейстер Филипп шагнул к укромной дверце в стене. Открыл без малейшего скрипа; приглашающе обернулся. Цистерцианец с Матильдой на руках и Вит, поспешивший к святому отцу на помощь, двинулись следом. Перед ними предстал монастырский дворик с крытыми галереями по краям. Напротив — глухая стена, без единого окна. Ее вполне можно было бы принять за часть наружных укреплений, когда б не узкая дверь входа — серая, невзрачная, она нарушала каменное однообразие самим своим существованием.
— Дормиторий… — пробормотал монах на ходу.
— А? Что?!
Вит по наивности счел сказанное бранью, покраснел от стыда.
— Дормиторий. Помещения для сна и отдыха. Здесь должны находиться монашеские кельи.
— Вы бывали тут раньше, святой отец?
— Нет. Но я бывал во многих монастырях: их устройство весьма сходно. Вон то здание, справа — скорее всего, капитул… левей — базилика… Церковь монастырская.
Тем временем Душегуб успел пересечь двор. Но, прежде чем войти, взял один из факелов, выложенных рядком под черепичным навесом. Кресало нашлось в эмалевой шкатулке. Сразу чувствовалось: мейстер Филипп здесь далеко не впервые.
Факел весело вспыхнул, разгоняя темень, и маленькая процессия втянулась в дормиторий.
— Слева и справа — кельи. Выбирайте любую.
Прямо — общая спальня. — Мейстер Филипп остановился в тесном коридоре. Поднял факел выше, давая всем осмотреться.
— Любую? А братия?
— Кроме тебя, отче, в обители больше нет монахов.
— Что же случилось с местными братьями?
— Не знаю, — с искренним равнодушием пожал плечами Филипп ван Асхе. По стенам качнулись длинные, зыбкие тени. — Наверное, в раю давно. На арфах бряцают. Э-э, да у тебя сейчас руки отвалятся, отче! Иди за мной…
Душегуб поспешил толкнуть ближайшую дверь.
Чтобы войти в келью, пришлось нагнуться. Внутри было тесно: крохотная каморка, гроб из камня. Окошка нет. Стол, табурет, на столе — пять восковых свечей; вдоль стены — деревянные нары, и на них, уместная в аскетической обстановке не более, чем епископская митра на пьянице-водовозе, — пуховая перина. Еще подушка: огромная, блестит розовым атласом. Будто кто-то наперед знал, что сюда принесут обеспамятевшую девицу, и заранее расстарался.
Цистерцианец уложил Матильду на перину, а Душегуб выбрал свечу — больше локтя длиной и толщиной в руку ребенка. Зажег фитиль от факела.
— Чтоб не испугалась. Иначе проснется, а кругом тьма египетская! — пояснил он. — Эта свеча до утра гореть будет.
Монах согласно кивнул, и все трое вышли на цыпочках, прикрыв за собой дверь.
— А мы теперь здесь ж-ж-жить станем? — осведомился Вит, заикаясь. — Это м-меня, значит, в м-мо-нахи постригут?
— Не говори глупостей, сын мой!.. — принялся было увещевать мальца фратер Августин. Но тут мейстер Филипп, поднеся факел ближе, вгляделся в сонное лицо Вита, увидел, как слипаются его глаза…
— Да ты на ходу валишься, парень! Пойдем. Утро вечера мудренее.
В самом скором времени Вит мирно сопел на пирах в келье напротив: здесь тоже нашлись тюфяк с одеялом. Засыпая, он успел позавидовать Матильде: девице досталась такая роскошная перина!
Через минуту ему явились две перины. Три. И восемь подушек.
Сон оказался щедрым.
XLII
— …Итак, все-таки: где мы?
Они стояли посреди дворика. В черном небе над монастырем бродил фонарщик-месяц: зажигал первые звезды. Рисунок созвездий выглядел знакомым, но не вполне. Словно звезды, хлебнув лишку, качнулись спьяну в разные стороны. Впрочем, фратер Августин никогда не был силен в астрологии. Мог ошибаться.
— В монастыре.
— Не увиливай, Филипп, — впервые цистерцианец обратился к Душегубу на «ты», сняв вежливую отстраненность, которую прежде строго выдерживал. Коротко, остро полоснул взглядом. — Я тебе не сельский простак. Во-первых, это бывший монастырь. Покинутый. Что в нем сейчас? И во-вторых: где он расположен? Мельком я слышал шум моря…
— Ты умница, Мануэлито, — с внезапной легкостью согласился Душегуб. — Бывшая обитель, теперь — богадельня. А вот где мы находимся — не скажу.
Монах натянуто усмехнулся:
— Тайна?
— Ни в коей мере! Знал бы — сказал.
— То есть как это?!
— Проще простого. Никто из Гильдии не знает. Если выяснишь, скажи мне.
«Шутит он, — подумалось цистерцианцу, — издевается или говорит всерьез?»
— Есть у нас один бывший звездочет из Бухары… Абд-Рахим именует богадельню «Нитью Времен». Мол, судя по звездам, обитель прошивает насквозь разные эпохи, сохраняя постоянство места в пространстве. Возможно, он прав. Если ты помнишь, мы покинули переулок Тертых Калачей ранним утром. И вот: вечер… Хотя многие уверены: время здесь течет по обычному руслу, и место расположения богадельни легко определимо. Только места называют разные. Кстати, море действительно рядом. Спустимся на берег?
Не дожидаясь ответа, Филипп ван Асхе направился в дальний (…шепот незримых крыльев над головой…) конец двора. В тишине спящего монастыря шаги по плитам раздавались отчетливо и гулко. Цистерцианец заторопился следом. Миновав базилику, они свернули в тесный проход между церковью и дормиторием. Вышли к наружной стене, высотой в два человеческих роста. Массивные ворота оказались незапертыми: когда мейстер Филипп толкнул створку, та нехотя поддалась.
— Есть, однако, и другие предположения, — обернулся ван Асхе к монаху. — Кое-кто, например, всерьез считает это место раем. Маленьким таким раем. Земным. Не подумай, святой отец, я не кощунствую! Просто к тому есть весомые аргументы…
По узкой тропинке, начинавшейся от ворот, они двинулись вниз. Месяц упал отдыхать за скалы, но звезды сияли столь ярко, что цистерцианцу вспомнилась родина. В Кастилии, ясными августовскими ночами, созвездия пылали очень похоже. Спуск оказался пологим: даже ночью идешь без риска свернуть себе шею. Вскоре под ногами зашуршала потревоженная галька. Шум прибоя надвинулся, вытесняя тишину. Фратер Августин подумал, что завтра непременно надо будет выбраться на берег
При свете солнца. Осмотреться. Вдруг места окажутся знакомыми? Давно он не купался в море…
Ночь дышала теплом, словно осень вдруг повернула вспять.
— Насколько я понимаю, в богадельнях дают приют нуждающимся. Где же убогие, которых опекает Гильдия? — нарушил монах затянувшееся молчание.
— Разве Витольд с Матильдой не нуждаются в помощи? Ты непоследователен, святой отец!
— А… другие?
— Иногда сюда приходят люди. Живут. Потом уходят. Или в других богадельнях дело обстоит иначе?
— Некоторые остаются. Те, кому некуда больше идти.
— И у нас остаются. Навсегда. Остаться — не значит торчать тут все время безвылазно… Кстати, Матильда на чем-нибудь играет? Арфа, цитра? лира? псалтериум?!
Вопрос застал фратера Августина врасплох.
— На цитре. А в чем, собственно…
— Рисует? Кистью? Углем?
— Не знаю. Никогда не видел. Ты…
— Это нужно для подготовки Обряда. Придется покинуть вас до утра: раздобуду девочке инструмент.
— А для мальчика что нужно?
— Ему-то как раз требуются сущие пустяки. только с этими пустяками будет сложнее, чем со всеми цитрами Хенинга. Но я что-нибудь придумаю. Не беспокойся, святой отец.
— Я буду молить Господа о счастливом исходе.
— Правильно, Мануэлито. — Речь Филиппа ван Асхе сверкнула иронией: доброй, тихой. — Хорошая молитва всегда кстати. Но мне потребуется от тебя иная помощь. Ты умеешь плавить золото?
— Разумеется! Я давно не подходил к горну, но старые навыки умрут лишь вместе со мной!..
«Вот оно! Вот!.. — стучало в висках бывшего фармациуса. — Рецепт Магистерия! Филипп явно намекает, что готов поделиться секретом! Я узнаю тайну! узнаю… я…»
— Чудесно. И наконец: индульгенции у тебя с собой?
— Они всегда со мной.
— Попозже я куплю одну.
— Вы решили очиститься от грехов, мейстер Филипп? Может, сперва желаете исповедаться? — Монах, сам того не заметив, вновь вернулся к строгой отстраненности.
— Исповедь тоже не помешает. Это большая удача, что ты оказался с нами. Жаль, твои услуги предназначены не для меня. Для мальчика.
Отец-квестарь не нашелся, что сказать, а Филипп ван Асхе уже шагал обратно к богадельне. Звезды ехидно подмигивали с купола небес, сверкающего алмазной пылью.
— Между прочим, здесь есть библиотека, — сообщил Душегуб, обождав, пока монах догонит его. — Думаю, ты найдешь в ней много интересного. Но у меня к тебе убедительная просьба: возьмись переводить одну из книг, что там хранятся.
— Какую?
— Любую, на выбор. Какая больше понравится.
— А на какой язык?
— На любой, какой знаешь. Или которого не знаешь, — беззаботно махнул рукой мейстер (…нарастает грохот копыт: сейчас из ущелья вынырнут…) Филипп, окончательно поставив святого отца в тупик. — Ну, я пошел. Проголодаешься — кухня рядом с трапезной. Ищи в кладовой: наверняка остались запасы. Да, и если здесь кто-нибудь объявится, сохраняй спокойствие. Поздоровайся и продолжай заниматься своим делом. Счастливо оставаться!
Над стеной обители вскрикнула птица: громко, отчетливо. Шепот прибоя захлебнулся, внимая жабе; в расщелине мелькнул рог месяца, недовольно шевельнувшегося на жесткой постели. Камешек сорвался, покатился вниз, мечтая стать лавиной. Так и упал в гальку: камешком. Наивным пустяком, одним из множества. А птица долго молчала, прежде чем крикнуть еще раз: тихо. Чш-ш-ш…
— Мейстер Филипп! — монах глядел в спину уходящему. Сухие губы еле шевельнулись, треснув словами. Задавая вопрос, он чувствовал себя лишним на этом берегу. — Но все-таки… мы были в Хенинге… утро… И вот — здесь! Как же это, мейстер Филипп?..
— Чудо Господне!.. — не оборачиваясь, ответил Душегуб.
Цистерцианец готов был поклясться: он серьезно.
XLIII
