ПОСЛЕДНИЙ
– Дзегай! – равнодушно сообщило табло.
Дзегай – значит, выход за татами. Покрытие пола за красной линией мгновенно вздыбилось, отрезая бойцу путь к отступлению, лишая возможности избежать боя… Он секунду помедлил, тяжело дыша, и вернулся на площадку.
– Хаджимэ! – привычно повышая голос, сказало табло. – Начинайте!
Речевой аппарат электронного рефери был традиционно настроен на старояпонский, но тысячи зрителей, беснующихся за защитными экранами, и миллионы зрителей перед визорами и сенсами прекрасно понимали любую команду. Необходимый перевод совершался автоматически. Мало кто знал сейчас старые языки… Слишком сложно, слишком неоднозначно, слишком много разных слов для обозначения одного и того же…
– Хаджимэ! – нетерпеливо повторило табло, и легкий электроимпульс хлестнул по спинам медливших бойцов. Бой продолжился.
Красный пояс, высокий черноволосый юноша с тонкими чертами лица и хищным взглядом ласки, кружил вокруг соперника, отказываясь от сближения, и постреливал передней ногой высоко в воздух, не давая тому подойти, прижать к краю, вложиться в удар… Соперник, низкорослый крепыш в распахнутом кимоно со сползшим на бедра белым поясом, неуклонно лез вперед, набычившись и принимая хлесткие щелчки высокого на плечи и вскинутые вверх руки. Это грозило затянуться.
«Баловство, – подумал Бергман, машинально тасуя перед собой бумаги судьи-секретаря. – Глупое бестолковое баловство. Цирк».
Он остро почувствовал собственную ненужность. Вся судейская коллегия была лишь данью традиции, анахронизмом, аппендиксом, неспособным даже вмешаться в ход поединка и лишь покорно регистрировавшим решения электронного рефери. Бойцы помещались в пространство боя, и больше ни одному человеку не было хода за защитные экраны. Даже врачу.
Бергман попытался туже затянуть пояс, с недоумением уставился на выданный утром костюм-тройку и, вздохнув, стал следить за схваткой.
Белому поясу все же удалось прижать противника к краю и войти в серию. Высокий плохо держал удар, хотя поле, излучаемое форменным кимоно, анализировало каждое попадание и ослабляло любой удар, нанесенный с силой выше критической. На тренировках таким порогом служили травмоопасные движения, на соревнованиях рангом повыше – угроза инвалидности… На международных турнирах класса «фулл контакт» ограничивались лишь смертельные попадания. Это был именно такой турнир.
Высокий попытался было уйти в сторону, споткнулся и, чудом удержавшись на ногах, выбросил левую ступню, целясь противнику в пах. В ту же секунду его одежда превратилась в бетонный панцирь, а из татами поползли липкие нити, охватившие лодыжки нарушителя. Увлекшийся крепыш уже налетал на парализованного партнера, но невидимый поводок натянулся и оттащил его к краю татами.
– Хансоку-чуй! – громко объявило табло. – Сикаку! Дисквалификация!..
И на нем появилось условное обозначение запрещенного приема.
Бергман встал из-за стола и медленно прошелся в узком пространстве между столами судейской коллегии и возвышением, где сидели спортсмены и представители команд.
«А на улице, наверное, снег сейчас идет, – думал Бергман. – Тихий, ласковый… Вот странно – вроде почти тропики, а снег… Климат, что ли, меняется? И города далеко… города…»
О городах вспоминать не хотелось. Бергман перевел взгляд на ровные ряды скамеек и подмигнул скуластому хмурому парню в черном халате. Это был его ученик. Хороший парень, и техника нормальная, и психика в порядке, а чемпионом ему не быть. Злости не хватает, холодной упрямой злости… Не научил, значит… не сумел…
Бергман повернулся и пошел обратно. На татами уже вызывалась следующая пара, когда он споткнулся о приставной стул и увидел сидящего в проходе пожилого – очень пожилого – полного человека в заношенной ветровке. Сначала Бергман не узнал его, а потом узнал и долго стоял молча, чувствуя себя мальчиком.
– Здравствуйте, Мияги-сан… – тихо сказал Бергман. И поклонился.
– Здравствуй, Оскар, – улыбнулся человек и неуверенно, даже робко огляделся по сторонам. – А я вот, как видишь… Пригласили, а регистрационный код выписать забыли. Ты же знаешь, я редко выезжаю… А тут думаю – поеду, неудобно… Приехал, а они мне говорят, что я умер. У них так в картотеке записано. С машиной не поспоришь… Умер – значит, умер. Уезжаю завтра…
– Как же так, – растерянно начал было Бергман, – Мияги-сан, вы им скажите, они же про вас только в книжках, да и то не все… вы же…
– Спасибо, Оскар, – снова улыбнулся человек. – Хорошее у тебя сердце… Зря ты тогда ушел от меня, Бергман-сан, чемпион, заслуженный тренер, 7-й дан Сериндзи-рю…
Он встал и легко поклонился Бергману. Сзади зашикали, и Мияги повернулся, извиняясь. Краем глаза Бергман видел, что на них уже смотрят из-за судейских столиков, и седой Ван Пэнь возбужденно шепчет на ухо толстому Вацлаву, бледнеющему и озирающемуся по сторонам.
В проход влетел разъяренный представитель команды, плюхнулся на стул Мияги и стал что-то громко доказывать судье-информатору. Бергман узнал его. Это был представитель Евразийской региональной сборной, куда входил высокий юноша, дисквалифицированный в прошлом поединке.
Мияги осторожно тронул его за плечо.
– Это мой стул, – сказал Мияги. – Но если вы хотите…
– Убирайся к дьяволу! – не оборачиваясь, заорал представитель. – Не видишь, люди делом заняты…
– Люди… – усмехнулся Мияги, и Бергман замер в предчувствии страшного. – Здесь машины делом заняты. А люди для них дерутся. Вещи следят, контролируют, стравливают, разводят – а люди дерутся…
Представитель начал оборачиваться, недобро щуря глаза.
– А что касается дьявола, – продолжал Мияги, – так я к нему уже убрался… Та же машина и отправила. С легкостью…
Звонкая пощечина разнеслась по залу. Мияги отшатнулся, хватаясь за щеку, и Бергман прыгнул вперед – но опоздал. Вся судейская коллегия была уже на ногах. Десяток рук вцепился в белого, как кимоно, представителя, кулак Вацлава уже завис над его головой, старый Ван Пэнь прорывался поближе, опрокидывая столики, а сбоку набегали, спешили Экозьянц, Ли Эйч, всклокоченный Эйхбаум…
Часть спортсменов Регионалки ринулась с возвышения на помощь своему представителю, и Бергман с ужасом подумал о том, что будет, если эти крепенькие самоуверенные мальчики… Он с интересом обнаружил, что успел сбросить пиджак и прикидывает расстояние между собой и ближайшим парнем, непозволительно выпятившим подбородок, а дряхлый сонный Ван уже запрыгивает на стол, сжимаясь в страшный воющий комок с дикими, тигриными глазами…
– Извините, – сказал Мияги, и все как-то сразу стихло. – Это я виноват. Я сейчас уйду, и все будет в порядке. Собственно говоря, я уже умер, так что вам не на кого обижаться…
Он прошел между застывшими людьми, неловко толкнул дверь левой рукой, и она захлопнулась за его выцветшей ветровкой.
– Я учился у него, – задумчиво сказал Бергман, глядя вслед ушедшему.
– Я учился у него, – повторил маленький Ли Эйч, поправляя бабочку.
– Я учился вместе с ним, – сказал Ван Пэнь, старея на глазах.
– Позвольте, – удивленно заметил приходящий в себя представитель команды. – Кто это был?
– Это был Гохэн Мияги, – ответил ему понурый Вацлав, с сожалением разглядывая свой кулак.
– Который? – попытался улыбнуться представитель. – Привидение?
– Который на III-х Играх в Малайзии убил Чжэн Фаня, – Бергман все искал на возвышении своего ученика, искал – и не мог найти…
– Как же, как же… – силился вспомнить представитель. – Писали в прессе… Защитное поле отказало, что ли…
– Не отказало, – Ван Пэнь слез со стола и пригладил остатки волос. – Просто Чжэн оскорбил учителя Мияги, покойного Эда Олди. Прямо на татами.
– Ну и что?
– Ничего. Дело в том, что Мияги пробил защитное поле. Ладонью. Руку после этого пришлось ампутировать. А Чжэн – умер.
* * *
…Когда Бергман выбежал на улицу – там шел снег. Мягкий, бережный, баюкающий снег, и в его пушистых хлопьях далеко впереди мелькала бегущая фигура юноши в черном шелковом халате с развевающимися полами. Юноши, которого Бергман так и не смог научить злости. Вот он у поворота, вот он поскальзывается, падает, снова вскакивает и скрывается за углом, что-то крича вслед…
Бергман вытер мокрое лицо, и тяжелая, как пропущенный удар, мысль вошла ему в голову: что, если там, за углом, так и не услышав утонувшего в снегу окрика, уходит последний?..
Совсем-совсем последний…
7
…Более или менее спокойная жизнь сельских и лесных регионов продолжалась недолго. Приблизительно к 70-м годам Четвертого цикла Городу наконец удалось наладить стабильный процесс размножения-воспроизводства отдельных вещей, частично обходясь собственными силами, частично подключая людей-симбионтов. Вскоре вещам стало тесно в городах. Время откровенной экспансии еще не пришло, но некоторые вещи уже начинали покидать привычную среду обитания и отправляться на поиски новой. Они крайне быстро приспосабливались к непривычным условиям существования – приспособиться к человеку было значительно труднее – и становились частью биосферы, растворяясь в живой природе, но никогда не смешиваясь с ней до конца. Над фермерскими поселениями нависла угроза – пока еще смутная, плохо различимая, но вполне реальная. Потеряв города, человек начал терять остальное…
РАЗОРВАННЫЙ КРУГ
«Они знали – игра стоит свеч.»
В. Высоцкий
Старый «линкольн» стоял на пригорке, плотно упершись в землю всеми шестью колесами, и из-под его капота доносилось угрожающее рычание прогревающегося мотора. Его возбуждал острый пряный запах самки – сложная смесь отработанного топлива и нагревшегося металла – но между ним и стройной голубой «тойотой» стоял соперник. «Линкольн» заворчал, и заднее колесо выбросило комья сухой земли. Это были его охотничьи угодья. Это должна быть его самка.
Соперник, молодой массивный «мерс», круто развернулся, и лучи его фар ударили в лобовое стекло «линкольна». «Мерс» был молод, силен и самоуверен. Он взревел и, выставив тупой широкий бампер, ринулся вверх по склону. Эта глупость его и погубила. Глупость и молодость. Когда ревущий «мерс» оказался совсем рядом, старый «линкольн» сделал вид, что подставляет под удар левую фару, и в ту же секунду резко оттолкнулся всеми левыми колесами от земли, становясь боком. Не успевший затормозить «мерс» прошел притирку к вертикально поднявшемуся днищу. В следующее мгновение вся многотонная тяжесть хозяина здешних мест уже рушилась на открытый капот и солнечные батареи противника, тщетно пытавшегося удержаться на крутом склоне. Некоторое время старый «линкольн» небрежно ездил вокруг останков поверженного врага, хрустя битым стеклом, пофыркивая и изредка ударяя в груду металла ребристым носом с фигуркой серебряного тигра в центре. У тигра была отбита передняя лапа, но это «линкольну» даже нравилось. Потом, не оборачиваясь, он развернулся и направился к своему нынешнему логову. Он не включал никаких сигналов, не давал призывных гудков – он и так знал, что голубая «тойота» покорно следует за ним. Он был стар, этот потрепанный патриарх машин. Он был опытен. Но сейчас он чувствовал себя молодым.
* * *
Год они прожили вместе. Она оказалась хрупкой, нежной и совершенно неприспособленной для лесной жизни. Ему приходилось расчищать ей дорогу в буреломах, следить за ямами и топкими местами, защищать ее от падающих деревьев и бешеных слонов, с которыми лучше было не связываться…
Однажды на нее кинулся бродячий тигр и успел разбить лапой боковое зеркальце. К этой травме прибавилась большая вмятина в боку, потому что разъяренный «линкольн» раздавил полосатую кошку о ее корпус – ЕЕ корпус, а не кошкин! – и долго еще ездил и ездил по кровавому месиву, ревом сирены оповещая притихший лес о случившемся.
Потом он успокоился и выпустил боковые манипуляторы, расчленившие останки зверя и утащившие куски в бак – для переработки в топливо.
Кстати, в этом заключалась еще одна проблема совместной жизни, о которой старый «линкольн», идеально приспособленный для автономности, даже и не подозревал. Маломощных солнечных батарей «тойоты» едва хватало на три-четыре часа езды без заправки, а среда ее бака не могла питаться любой клетчаткой – ей требовались особо изысканные, редкие блюда.
Два раза ему удавалось подкрадываться к человеческим поселениям и угонять микротрактора – он с презрением относился к их бессмысленному существованию и вовсе не возражал против того, чтобы попользоваться ворованным топливом и частями их корявых тел. На третий раз по нему начали стрелять из базуки, и он поспешил убраться, предчувствуя недоброе.
Раньше он не хотел вызывать недовольства двуногих. Не для того старый «линкольн» сбегал из города, чтобы и здесь вести напряженную борьбу за существование. Он хотел покоя, и нашел его, и если бы не голубая капризная «тойота»… Может быть, это и называется «любовь»?..
* * *
…В то утро ему очень не хотелось отпускать ее одну. Смутное предчувствие толкалось внутри, мотор барахлил, перегорела лампа правого поворота – и после ее ухода он долго лежал в логове, грустно ворча и покачивая угловой антенной.
К вечеру она не вернулась. А еще через час он услышал далекие выстрелы и эхо залпа ракетных базук.
Он несся так, как не ездил никогда в жизни – не обращая внимания на рытвины, подминая кустарник, разрывая цепкие объятия лиан… и все равно он опоздал.
Она скорчилась на дымящейся, выгоревшей земле, внутренности ее были разворочены прямым попаданием, и лишь неожиданно включившийся приемник хрипло наигрывал какую-то легкомысленную песенку. Стоя за огромным баньяном, он следил за людьми, ходившими вокруг ее тела, фотографировавшими друг друга, перезаряжавшими свое оружие; и чувствовал, как что-то страшное, незнакомое и требовательное поднимается в нем. Может быть, это и называется – «ненависть»?..
* * *
Человек медленно шел по тропинке, с наслаждением вдыхая влажный воздух джунглей. Он возвращался домой после прогулки по лесу. Человек давно не был в родных местах, и сейчас, после двух лет отсутствия, ему было приятно заново вспоминать заросшие тропинки, поляны и крутобокие валуны. Все это время он жил в Нью-Кашмире со своей семьей, и вот, наконец, смог получить отпуск и снова вернуться в родные места.
Человек раздвинул кусты и, выйдя на поляну, резко остановился, ощутив на себе чей-то взгляд. Он быстро огляделся, держа ружье наготове, но никого не увидел. Все так же щебетали птицы в ветвях деревьев, все так же журчал неподалеку ручей. Все было спокойно.
«Показалось», – подумал человек, на всякий случай снимая ружье с предохранителя. Он пересек поляну и вновь углубился в джунгли. Человек старался думать о чем-нибудь другом, но неопределенная тревога не покидала его. Поминутно оглядываясь, он время от времени ощущал на себе все тот же тяжелый взгляд, и ему мерещилось глухое отдаленное ворчание.
