На этот раз пуля угодила в яблочко. Двадцать лет назад о державе Барбароссы молодому Торвену говорил Карл Клаузевиц. Горячился, обещал скорый и быстрый «аншлюс» исконно немецких провинций… Прапорщик Иоганн фон Торвен, патриот из Голштейна, внимал с радостной улыбкой.
Торбен Йене Торвен, помощник академика Эрстеда, хмурил брови.
– Нам не помог даже Бонапарт, – вздохнул он. – Чью помощь предлагаешь ты? Кучки польских инсургентов? Или ты думаешь, что Данию спасет революция?
– Нет! Данию спасет Объединенная Европа. Общий дом – без границ, армий и безумных тиранов. Тогда ни Дании, ни Польше – никому! – не придется больше бояться. Понимаешь?
Ответа пан Пупек ждать не стал. Отвернувшись, он быстро зашагал к подножию монумента. Торвен захромал следом. В голове резвился и бил клювом наглый Чижик-пыжик. Догнать поляка удалось только у Всадника: Пупек стоял возле черных букв латинской надписи.
– «Петру Первому – Екатерина Вторая». Жуткий монумент, брат Торвен. Болтают, что осенними ночами Он срывается с пьедестала и носится по улицам. Утром находят раздавленные трупы. Александр Пушкин обещал написать об этом поэму…
Торвен с подозрением глянул на Всадника, но ничего монструозного не обнаружил. Тонны позеленевшей меди на могучем валуне… Хорошо быть протестантом и не верить в идолов!
– Здесь есть следы картечи. 14 декабря пушки били прямо по Петру. Удобнее было целиться… Я тебя не убедил?
Зануда пожал плечами.
– Насчет Объединенной Европы? Об этом мечтают уже больше века. Что толку? Благих пожеланий уйма, но всегда что-то мешает.
– Вот! – пан Пупек с болью указал на монумент. – Вот кто мешает!
Зануда хотел было возразить, но вспомнил, что именно царь Александр, большой мастер обещаний, гарантировал Швеции аннексию норвежских земель. И сдержал слово. А император Николай – лучший друг Пруссии, мечтающей об «аншлюсе» Южной Дании.
– Россия – жандарм Европы! Она грезит Империей, лежащей между двух океанов – от французского Бреста до японской Иокогамы. Русские уже в Америке! Они владеют Аляской, укрепляются в Калифорнии и Орегоне, – рука поляка, словно вооруженная саблей, наотмашь рубила воздух. – Европа останется клеткой с голодными крысами, пока монстра не скинут с пьедестала!
Торвену почудилось, будто круглые глаза Всадника в ответ блеснули злым огнем. Не зря Медному выпала честь возглавить здешнюю Дикую Охоту. Мертвые всадники на мертвых конях – догонят, сомнут, втопчут в окровавленную грязь… Вернулся давний, забытый страх. Декабрьский вечер, казачий разъезд уходит в сторону прусских аванпостов; разговор о Дикой Охоте с полковником фон Клаузевицем. Тогда он, Торвен, чувствовал себя предателем – первой жертвой Охоты. Может, если бы он не лукавил с гордым и доверчивым Клаузевицем, если бы покаялся…
…или хотя бы съездил на его могилу.
Дикая Охота мчалась по заснеженным полям. Скалились желтые зубы, пустые глазницы мерцали красными угольками. Медный Всадник вел отряд теней. Рядом, отставая на полкорпуса, ехал на черной худой кобыле корнет Пупек. Смеялся узкой щелью рта, заглядывал в очи мертвого Царя…
Не по твою ли душу едут, Торвен? Не за твоими ли друзьями?
– И что теперь? – Остатками воли Зануда прогнал видение. – Кликнешь сюда «двунадесять языков»? Я видел горящую Москву. А потом видел горящую Европу. Rassa do! Мне не за что любить русских. Но если бы они сожгли Париж с полудюжиной иных столиц в придачу – они были бы правы! Может, ты и Андерсена переводишь ради революционной пропаганды?
Он задохнулся сырым невским воздухом. Серебряная рукоять трости жгла пальцы.
– Двунадесять языков! – не без удовольствия повторил пан Пупек. – Мысль не из худших, брат Торвен. Но ты прав – войной проблему не решить. А твой Андерсен… Подберешь десяток ударных текстов? Или мне прямо к нему обратиться?
«Революционер Андерсен? Это будет похлеще вдовы Беринг. На баррикады они парня не затащат. А вот касательно всего остального…»
– Пойдем отсюда, – уже мирным тоном предложил поляк. – Холодно, ветер с реки. Еще насморк схватим. Завернем в рюмочную, тут есть неподалеку…
– Нет, Станислас, – Торвен встал как вкопанный. – Ты уж договаривай!
Поляк взял его под руку:
– Пошли, пошли! Не хочу, чтобы Он подслушивал…
4
Александр Павлович Романов, наследник российского престола, не хотел быть царем – ординарным деспотом в бесконечной очереди владык Востока. Ученик республиканца Лагарпа мечтал об иной доле. Он хотел стать президентом – первым президентом Российской федеративной республики. Ради этого царевич даже перешагнул через кровь – согласился возглавить заговор против отца.
Республика стоила отцеубийства.
Император Александр не тратил времени даром. Сразу же после коронации он отправил послание Томасу Джефферсону, президенту Северо-Американских Штатов и творцу Декларации Независимости. Тот ответил. В письмах, написанных хитрой «цифирью», рождался план преобразований. Вокруг царя сплотился кружок «молодых друзей». Верховодил Ежи Чарторыйский, желавший помочь России стать свободной – ради свободы родной Польши.
Za nasza wolno's'c i wasza!
Шли годы. Смутный вначале замысел обрастал плотью. Этому не смог помешать даже обезумевший от жажды всевластия корсиканец. Разгромив Наполеона, Александр вернулся из Парижа – и продолжил работу. В 1817 году Польша получила Конституцию. На открытии сейма царь впервые открыто заявил о том, что ждало впереди Россию.
И ошибся – враги оказались предупреждены слишком рано.
В 1818 году Конституция России – Уставная грамота – была подписана. Началось создание тринадцати российских «держав» – штатов. Первой на очереди была Москва. Свой полувековой юбилей Александр думал встретить на посту Первого Президента. Юбилей он обещал отпраздновать в Варшаве, столице братской страны – независимой Польши. До желанной цели оставалось чуть-чуть – шажок-другой…
Не сложилось.
Против выступили все – от царских родичей, грозивших Александру участью его отца, до диких помещиков, готовых собирать по медвежьим углам ополчение в защиту «традиций». К тому же Европа, на помощь которой царь рассчитывал, вновь занялась революционным огнем.
Александр устал от борьбы. Александр сдался.
Александр предал.
Тогда упавшее знамя подхватили другие…
– Ты меня что, вербуешь?
– Нет. Здесь, брат Торвен, справятся без тебя. У вас же с Эрстедом найдутся дела дома. Мне почему-то кажется, что именно ты напишешь первую Конституцию Дании.
– Я не верю в Конституцию. Я не верю в прогресс. В Объединенную Европу я тоже не верю. И вообще, мне хочется в Китай. Знаешь, Станислас, я даже тебе завидую…
– Не раскисай, пехота! Надеюсь, вечером ты свободен? Издатель Смирдин по случаю открытия нового магазина устраивает шикарный банкет для ее величества Литературы и ея верных слуг. Приходи! Выпьем, краковяку отчебучим!
– Чижик-пыжик с головой угодил в Фонтанку!
А панёнка и гусар пляшут спозаранку!
Сцена третья
Итак, ваш сын безумен…
1
Утром следующего дня, собираясь на встречу с Эрстедом, Зануда в очередной раз оценил достоинства новообретенной супруги. Пин-эр оказалась готова к выходу раньше его самого. Она поначалу не доверяла европейским нарядам, но теперь вошла во вкус, не только удачно подбирая одежду, но и быстро в нее облачаясь без посторонней помощи – что женщинам, судя по семейному опыту Торвена, было не свойственно.
Длинная тальма-безрукавка, плащ с лисьей опушкой, мягкий берет кокетливо заломлен набок – фрекен Фурия уступила место фру Прелести. Китаянка лукаво подмигнула: любуйся, муженек!
С такой женой не стыдно и на люди выйти…
Зануда сглотнул. Следовало сказать какой-нибудь комплимент. Он совсем уж было собрался, но вместо этого громко кликнул извозчика. «Дело прежде всего!» – убеждал себя Торвен, забираясь в пролетку. Уши его пылали двумя факелами, и от смущения он уставился на кучерскую спину, словно там были записаны все тайны мира.
Увы, спину украшала всего лишь бляха из жести, гласившая: «Нумер 543». Над «нумером» начинались широченные плечи, бычья шея извозчика и, наконец, – шапка ярко-желтого, предписанного ездовому сословию цвета.
– Н-но, мертвые! – оценил его внимание кучер, без особой нужды щелкнув кнутом. – Барин! Mein Herr! Может, песню? Зонг, стало быть?
– Was?! – Торвен потер ноющий висок. – Песня? Nein! Nicht! Нет!
– Эт можна! Для господ приезжих – завсегда!
– Nein-Nein! Nicht-nicht! Нет-нет!
Не шли мне, meine Lieblings, патрет…
«А-а-а-а-а-а-а!» – возопил Зануда; к счастью для окружающих – мысленно. Сегодня он наконец понял, что означает слышанная в далеком 1812-м русская поговорка:
«Утро добрым не бывает!»
– Наша grosse любовь уж Vergangenheit,
Ich dich больше не целовайт!
Наслаждаясь вокалом, Торвен в очередной раз ужаснулся тому, в каком виде доведется предстать пред светлые очи гере полковника. Что Эрстед о нем подумает? «Позвольте поинтересоваться, юнкер… Какое именно событие вы имели честь вчера отмечать?» И что ответить? Новоселье у издателя Смирдина? Пристраивали к мировой культуре сочинения гере Андерсена?
Ой, голова!
– Neva-fluss течет в море-акиян,
А я от горя, meine liebe, пьян…
Рядом беззвучно смеялась Пин-эр. Проявив чуткость, девушка не стала добивать дряхлого бурша. Даже принялась записывать рецепт спасительного лекарства, перемежая иероглифы рисунками загадочных плодов. Торвен лишь рукой махнул. Не поможет!
Вообразил, старый дурак, что тебе снова двадцать…
К его чести, до гостиницы он вчера добрался своими ногами. Даже смог принять рапорт мордатого коридорного, поджидавшего его со списком адресов. Скользнув взглядом по верхней строчке, убедился, что полковник Эрстед действительно в Петербурге, и, вполне удовлетворен, принялся проводить с лакеем строевые занятия. Мордатого спасло лишь появление вышедшей на шум Пин-эр. При виде девушки отставной лейтенант присмирел и…
Торвену стало холодно. Словно за шиворот прыгнула толстая и мокрая лягушка. Вчера они… То есть он… Он что-то пытался ей объяснить, сказать. Или даже сказал…
Святой Кнуд и святая Агнесса!
Коляска, управляемая тенором-полиглотом, бодро катила по мостовой. Улыбаясь, фру Торвен ненавязчиво поддерживала гере Торвена под локоток. Оставалось одно – покориться судьбе.
– Даже не знаю, фрекен, что вам рассказать, – вздохнул Зануда. – Господа русские писатели обсуждали литературные проблемы. Бурно. Активно. И повторяли много раз…
Из вчерашнего кутежа запомнились жалкие обрывки. Гере Smirdin – острый оценивающий взгляд из-под густых бровей. Гере Krylov – о-о, sehr gross Krylov! Все толковали о каком-то гере Pushkin, но Зануда оного не приметил. Зато навеки запомнил парившую в воздухе птицу-фразу: «A teper’ vyp’em za…»
В самом скором времени начались чудеса. Например, из стены вышел призрак Ханса Христиана Андерсена. Вначале показался длинный нос, затем хитрая физиономия. Блеснул знакомый, полный ехидства взгляд…
Торвен не удивился, напротив, обрадовался. Явился! И правильно, пусть сам теперь разбирается с переводчиками-карбонариями и своим участием в мировой революции. Поймав призрак за лацкан, Торвен так все ему и высказал. Андерсен спорить не стал, согласился, после чего последовало очередное «A teper’ vyp’em…» – и обнаглевший призрак предложил выпить на брудершафт.
Нацеловавшись, Андерсен сошел с ума. Уверял, что взял псевдоним и теперь известен как Николай Васильевич Гоголь. Зануда счел это очередной фантазией гораздого на шутки Ханса Христиана. Тем более что к их компании присоединился еще один призрак, вышедший ради разнообразия не из стены, а из висевшего на ней портрета и оказавшийся американцем – Эдгар, или Аллан, кто его разберет. Андерсен заявил, что про портрет он обязательно чего-нибудь напишет, потом раздалось волшебное «A teper’…» – и они по русскому обычаю soobrazili na troih. Американец, не закусывая, стал рассказывать какие-то ужасы про мертвых «панночек»; Андерсен каркал вороном, завещал в случае его безвременной смерти тела не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения, и продавал Смирдину за сумасшедшие деньги «Повесть о том, как поссорился Честный Трубочист с Храбрым Портняжкой» – но, укоряем совестью, отдал повесть даром для альманаха «Новоселье»…
Что было дальше, Торвен не помнил. Он в мыслях осудил себя на десять суток гауптвахты – и подумал, что город Петербург не так уж плох. Вот только что скажет Эрстед?
– Leben больше не стану, поверь,
Застрелюся, купимши Gewehr…
